^{Вайна ў 2(3)-1999}     .

          да Зьместу 2(3)-1999

міталёгія

Андрей Екадумов
Великая отечественная:
миф плюс история

Андрэй Екадумаў — беларускі філёзаф, аўтар дысэртацыі «Сацыядынаміка сучаснай экасьвядомасьці й дыялёг культур», стваральнік часопісу «менскага культурнага аўтсайду» «Alter Alternative». У мінулым нумары часопісу «ARCHE» друкаваўся ягоны артыкул «Бяздомная нацыя з эўрапейскага дому».

Коммунизм и война

Разбирая, каким козырем была великая отечественная война для коммунистической мифологии, не обойтись без оговорок о роли войны в коммунистическом мировосприятии вообще. Зинаида Гиппиус в своих дневниках из красного Петрограда писала: коммунизм и война неразделимы. Сейчас, оглядываясь назад, мы можем убедиться в справедливости этих слов.

 
Состояние войны — коммунистическая стихия. Реальный коммунизм — военный коммунизм, и только в состоянии войны эта модель социального управления может быть эффективной. Коммунистическому правительству труднее функционировать в условиях мира, чем в условиях войны. Коммунистическая партия как партия монополии на власть утвердилась в войне. Коммунистическая элита, устраняя угрозу своей монополии, обезглавила народы Российской империи, вычистив или ассимилировав национальные элиты, способные ей противостоять. Ликвидировав интеллигенцию и старых конкурентов — дворянство и буржуазию, компартия ликвидировала на одной шестой части суши — на какое–то время — способы управления и контроля, альтернативные привычным ей моделям.

Коммунисты создали универсальную монополию, в которой экономическая, политическая, юридическая и духовная (идеологическая) власть срослись воедино, образовав невиданный тоталитарный гибрид. Более того, с ликвидацией рынка, зачатков представительной демократии, свободы прессы и суда присяжных коммунистическая элита разрушила систему прямых–обратных связей в обществе и государстве, на которой держалась Западная Европа и США. Именно эта система зарекомендовала себя как наиболее эффективная в посттрадиционном обществе, и именно эту систему худо–бедно осваивала Российская империя в канун первой мировой войны. Оставшись без опробованной на практике, но негодной по идеологическим и мессианским соображениям модели социального устройства, все с тем же военным менталитетом, да еще в условиях отнюдь не дружелюбного внешнего окружения, большевики и их наследники обречены были умышленно или непроизвольно внедрять клише военного времени в мирную жизнь.

Этика войны

Советский человек — строитель коммунизма (вчерашний подданный Российской империи или его потомок в первом–втором поколении) — вовсе не был рожден для счастья, которое ему надлежало строить для следующих поколений. По крайней мере, официальная этика нового общества, начавшего отстраиваться сразу на костях, своих и врагов, была далека от гедонизма. Потомков экс–подданных российского государя императора растили для борьбы, в которой мирный труд приравнивался к войне. О таком отождествлении мира и войны красноречиво свидетельствует сертификат человеческого качества, ходивший на просторах Союза Нерушимого — значок ГТО: «готов к труду и обороне».

На милитаризацию советского сознания работал сам характер социального проекта, чью реализацию взяли на себя члены большевистской партии и сочувствующие. В отличие от несовершенной демократической системы, примирявшей социальную явь с максимами христианской этики, коммунистическая система страдала патологическим изъяном: отсутствием реальной, социально–технологической связки между прозой социального бытия и прожектами индоктринированного сознания. В фундаменте коммунизма — не отвлеченной идеи о государстве всеобщего благоденствия, царстве Божием на земле, а реальной исторической практики — изначально лежит противоречие великой цели и средств ее достижения. За это критиковали коммунизм и русские философы Серебряного века, и западные теоретики тоталитаризма.

Ради будущего освобождения человека следовало приносить жертвы настоящим, ради должного жертвовать сущим. Надо было закабалить миллионы и миллионы, подчинив волю каждого индивида выполнению цели, торжество которой сам он уже не застанет. Несколько поколений уже рожденных людей должны были совершить подвиг отречения во имя будущих, еще не родившихся поколений. Основным пафосом коммунистической морали стало самопожертвование личным во имя общественного — и героизм навязывался в качестве жизненной нормы. Ментальные клише, схемы управления и взаимодействия, характерные для войны и перенесенные в мирную жизнь, дополнялись особой коммунистической этикой, этикой героизма.

Героическая этика была мощным орудием эксплуатации советских людей коммунистической элитой. В рамках такой этики нормальный налаженный быт, который мы наблюдаем в Европе, становился аморальным, поскольку забота о бытовом обустройстве есть проявление заботы о себе, а воплощение коммунистического проекта требовало ставить личное ниже общественного. Военный подвиг, непосредственно связанный с наивысшей степенью самопожертвования индивида во имя социального целого, — апофеоз героической этики. Официальная коммунистическая этика — не этика мирной жизни, но этика войны.

Кровь вместо почвы

Многонациональный характер новой, советской империи препятствовал сплочению населения вокруг националистической идеологии, основанной на мифологеме почвы и крови. В многоконфессиональной, многоэтнической, многокультурной стране, сочетающей элементы индустриализма и патриархального общества, новая элита не могла фабриковать тотальную идеологию, отсылающую адепта к местной этнокультурной традиции. По этому пути шли национал–социалисты в Германии. Древнегерманский эпос поставлял первосортный материал для переработки в ультранационалистическую идеологию, в новый миф о Великом Райхе. Национал–социалистический миф ассимилировал эпос и историю германского этноса. Что касается советского мифа, то русская идея Москвы — третьего Рима, из которой Н.А.Бердяев выводил коммунистическую идеологию в новой России, более–менее эффективно сплачивала сам русский этнос, худо–бедно группировала восточных славян. Но оставался еще тюркский элемент, на который так упирают новоявленные евразийцы, кавказский и закавказский. Идеологема почвы в такой ситуации играла не консолидирующую, а дезинтегрирующую роль.

Идеологическое сплочение советского народа шло по линии крови. Базовая коммунистическая мифологема выражается не национал–социалистической формулой «почва и кровь», а формулой «кровь и еще раз кровь».

Национал–социалистический миф опирается на мистификацию национальной истории, взывает к племенной религии, коммунистический сразу подминает под себя мировую историю. Восстание Спартака в Риме или желтых повязок в Китае, крестьянская война в Германии или пугачевщина в России: непринципиально, чья кровь определила цвет знамени — рабов, пролетариев или крестьян. Общность исторических целей угнетенных масс определяет их родство, кровь, та, что пролита во имя будущего, где эти цели воплотятся, и та кровь, что еще предстоит пролить, объединяют не народы, а трудовые массы всего мира. С точки зрения притязаний коммунизма на место, отведенное мировой религии, не важно, Европа ли это, Африка или Латинская Америка, Россия или Беларусь, что и выражает принцип пролетарского интернационализма. Для многонационального государства, исповедывающего этот принцип, за неимением глубоких исторических корней для такого исповедания, при радикальном разрыве с прежней религиозной традицией и политико–правовой системой, война и угроза войны становятся обязательным условием сплочения масс.

Кстати, по поводу крови. Как заметил железный германский канцлер Отто Бисмарк, царства объединяются железом и кровью. На примере второй мировой войны, получившей название великой отечественной, его афоризм заиграл новыми оттенками. Для идеологического сплочения империи необязательно ведение захватнической войны, победоносная освободительная война для идеологии, провозгласившей построение справедливого и счастливого общества подходит еще лучше (особенно если она при этом еще и дает возможность присоединить пол–Европы). Вторая мировая война идеологически закрепила итоги гражданской войны по повторному завоеванию национальных окраин империи и последующих чисток национальных элит. Объединение железом и кровью в гражданскую было завершено отечественной, когда разные нации и народности СССР породнились пролитой кровью. Новая историческая общность советский народ получила свой собственный, наднациональный эпос — историю великой отечественной войны, отредактированную в соответствии с коммунистическим идеологическим каноном.

Мифологизация истории

Для эпоса как формы коллективного сознания характерно смешение исторической фактуры с мифологическим материалом. Исторические события, преломляясь сквозь систему стереотипов мифологического мировоззрения, образуют синтез мифологии с историей. Возникает сказание о героическом прошлом, которое помещается где–то посередине между мифологическим временем сотворения мира, войны богов с силами тьмы и хаоса, и сегодняшним, повседневным историческим временем. Эпос — это связь человека, погруженного в профанное время реальной истории, с сакральным временем, когда боги создавали мир.

Разрыв между мифологическим и историческим временем, людьми и богами заполняет полубог, герой — человек, обладающий сверхчеловеческими качествами, будь то Ахилл, Беовульф или Кухулин. Эпос германцев, эллинов, римлян, кельтов отображает и транслирует этические нормы эпохи и культуры, в которой он сформировался. Героика эпоса — удобная основа для этики тоталитарных и авторитарных режимов, позволяющей мобилизовать массы, заставлять их покорно принимать лишения как в военное, так и в мирное время.

Чтобы космогонический революционный миф, миф о сотворении нового социального мира, подменил собой память о реальной истории, должны были уйти люди, которые творили эту самую историю, для которых не существовало сакрального прошлого, а было историческое прошлое. Историческая память, тем более недавняя, опасна для социального мифотворчества. Она грозит мифу разоблачением, для чего достаточно обнародовать некоторые исторические документы и дать выговориться свидетелям реальных событий. Гражданская война не годилась на роль эпоса. Постулируя новую историческую общность советский народ, компартия нуждалась в таком эпосе, который сплачивал бы нации и народности Советской империи не только по классовому, но и по кровнородственному признаку. Гражданская война была войной своих против своих. Великая Отечественная уже одним своим названием стимулировала восприятие исторических фактов в определенной, выгодной для коммунистического мифа интерпретации. Это была отечественная война не для белорусского, русского или любого другого народа, а для всего народа СССР. Недостаток этнокультурного родства компенсировался родством по пролитой крови. Каждый, защищая свою малую родину, защищал общее Отечество Советский Союз. Отечественная война была оборонительной войной против общего внешнего врага, и в этом смысле была идеальным материалом для героического эпоса, призванного обслуживать интересы коммунистической элиты по идеологическому сплочению разных этнокультурных общностей. Советская система воспитания–образования использовала идеологические дивиденды с великой отечественной при производстве граждан наднациональной державы.

Воспитание героев

Коммунистическая мифология интернациональна, и основной упор в эксплуатации тем великой отечественной войны делался и делается именно на ее интернациональном характере. «Разам змагалися руския и беларусы, украинцы и азербайджанцы, казахи и якуты», — из года в год повторяют дикторы белорусского радио. Национальное растворилось в интернациональном, белорусское или русское — в советском. Принцип комплектования вооруженных сил, как и система распределения выпускников вузов в бывшем Союзе предполагали постоянную перетасовку представителей разных этносов и культур, разрушение старой этнокультурной идентичности в ущерб новой идеологической. Тотальный характер великой отечественной позволял использовать ее мифологизированную историю в воспитании подрастающего поколения именно на основе интернационализма. Поскольку нельзя уничтожить предшествующую культурную традицию, не предложив какого–либо замещения, насаждалась традиция пролетарского интернационализма. Но лишенная универсальной религиозной или культурно–правовой основы, она сама нуждалась в историческом обосновании именно в качестве традиции. Эпос о великой отечественной подводил под нее историческую основу, но при этом оберегал неприкосновенность советского мифа.

Помимо ценностей интернационализма, этот эпос поставлял советской педагогической системе культурные образцы, ориентируясь на которые, подрастающее поколение должно было усваивать героическую этику. Все примеры для подражания, предоставленные к усвоению советским школьникам, были образцами жертвы и мученического подвига. Свой пантеон мучеников–святых–героев был у каждой возрастной группы. Пионеры–герои, молодогвардейцы, коммунисты–подпольщики. Система воспитания изначально благословляла человека на мученическую жертву во имя Родины, партии, народа, но не закладывала установок на нормальную добросовестную работу во имя собственного блага. Эпическая личность достигала самореализации в той мере, насколько воплощала в своей жизни образцы подчинения личного общественному. Если Российская империя так и не перешла к идеалу суверенной личности и общества, построенного на договоре людей–суверенов, то с насаждением коммунизма это отставание от Европы перешло в регресс — дехристианизация разрушала то, что успело сформироваться от идеала автономной нравственной личности в период христианства. Образцы высоконравственного поведения поставляла война и труд в условиях, приближенных к боевым. Этика труда, создавшая цивилизованный Запад, была задавлена этикой подвига и жертвы.

Идеал отречения внедрялся в детское и юношеское сознание постоянно и не обязательно явно. После второй мировой в советской доперестроечной культуре развивалось явление, которое, в стиле психоанализа, можно назвать «Вина перед отцом». Не страх, а именно вина пред представителями старшего поколения, наиболее адекватно воплотившими в своей судьбе героическо–мученический идеал строителя коммунизма. Именно их смертями и страданиями покупалось послевоенное благополучие молодого поколения. В сознание молодых внедрялась установка оценивать жизненный уровень не от наилучшего, а от наихудшего. В любом роду, почти в каждой семье был человек, который мог и имел моральное право сказать младшим по поводу их недовольства жизнью: «Вы настоящего горя не видели». Моральный террор на уровне связи поколений действовал гораздо эффективнее пропаганды, списывавшей изъяны советской экономики на последствия войны.

Подвиг старшего поколения вовсю эксплуатировался советской пропагандой. Идеологическая машина постоянно подменяла понятия «государство», «партия», «народ», примеры мужества, героизма и самоотречения обязательно подшивались в реестр коммунистических достижений. Изъян моральных ориентиров коммунизма был не в самих поступках людей, чьи образы использовались в пантеоне героев, а в смешении образцов экстремального и повседневного человеческого существования. Недаром в СССР не было ничего более постоянного, чем временные трудности. Герои не занимаются благоустройством быта. Они поглощены великими свершениями и не обращают внимания на незначительные бытовые неудобства.

Беларусь как богатырская застава

В целом специфика той или иной нации или народности нивелировалась в мифологеме общего советского дома, за исключением географического расположения населяемой территории. Место и роль белорусского этноса в советском коммунистическом мифе после второй мировой определялось в первую очередь его пограничным положением. Миф о коммунистической Беларуси расцвел именно после второй мировой. У Беларуси именно в Великую Отечественную появился особый мифологический статус — статус пограничья нового социального космоса, за которым начинался враждебный империалистический мир, царство зла и тьмы.

Прояснить эту схему мифологического сознания, цементировавшую советскую мифологическую картину мира, удобно на примере скандинавской мифологии, где миру людей и светлых богов предшествует мир инеистых великанов. В советском мифе новое гуманистическое общество возникает из негуманного капиталистического, но мир капитала не гибнет полностью, он со всех сторон обступает государство рабочих и крестьян, как удгард древних великанов, родившихся прежде богов, — человеческий серединный мидгард в древнескандинавском мифе. Если мифологизированная история о революции и гражданской войне повествовала о сотворении нового мира на обломках старого, то эпос о Великой Отечественной рассказывал о войне за спасение нового мира от натиска сил тьмы и смерти.

В соответствии с мифологическими схемами мировосприятия, укорененными в человеческом бессознательном, Советский Союз имел свою типическую, не географическую, а мифологическую карту, в центре которой располагалось Сердце Родины Москва, кремль и Мавзолей. Далее расстилалось в принципе гомогенное мифологическое пространство, населенное советским народом, — теми самыми «своими» архаического сознания, людьми в полном смысле этого слова, соплеменниками, имеющими общего культурного героя–прародителя в лице Ленина. Только из–за полиэтнического и поликультурного состава империи эти свои определялись не по этнокультурному, а по идеологическому признаку. За пределами государственных границ, очерчивающих наподобие магической линии коммунистический мидгард, дом своих, советских людей, начинался иной мир, капиталистический удгард, где действуют иные законы и правят силы, враждебные человеку.

Основная угроза новому миру исходит с Запада, из страны Заката, где простираются земли, подчиненные воле Мирового Капитала (мирового зла). Соответственно, территория, лежащая на рубеже миров, оказывается сакральной зоной — Последней заставой, оберегающей мир света от сил зла. Именно эта роль согласно геополитическому раскладу до и после второй мировой войны легла на Беларусь. Кроме того, этнокультурное родство белорусов и русских создавало более выгодные предпосылки внедрения ассимилированной советским коммунизмом русской идеи именно на территории Беларуси, где своя интеллектуальная элита размывалась, поглощаясь то русским, то польским культурным пространством.

Если за Москвой сохранялась мифологема Третьего Рима, то Беларусь оказывалась третьеримским лемосом, оборонительной зоной на самом важном — западном направлении. Это был геополитический, этнокультурный и попросту территориальный буфер между Москвой–Третьим Римом и враждебным Западом, центром коммунистической ойкумены и царством нелюдей за ее пределами. Но в эпосе великой отечественной функция буферной территории приобретала особый привилегированный статус.

Страшная статистика — каждый четвертый житель погиб в той войне, была одновременно свидетельством избранности нашего народа. Именно ему историей и географией была уготована участь в наибольшей степени воплощать идеал Великой героической жертвы. Когда российские деятели культуры и искусства высказывались по поводу недавних договоров о единении русских с белорусами, белорусам в непременную заслугу ставилось то, что они костьми ложились на пути западного врага в Россию.

Миф о спасительной миссии России, несущей миру спасение и нравственное очищение, получает в Беларуси особое развитие также во многом именно благодаря великой отечественной. Если миссия России в религиозном или социально–нравственном спасении мира, то братская Беларусь получает собственную миссию при миссии России — прикрывать великую Россию от врага, способного воспрепятствовать ее правому делу. Прикрыли. Погиб каждый четвертый. Создалась почва для еще одного важного белорусского мифа ХХ века, виктимистического — мифа невинной жертвы.
 

_{Вайна ў ARCHE 2(3)-1999} .